Но это, так сказать, программа для всех. Для счастливых и несчастных, для обездоленных войной и тех немногих, кто безболезненно прошел через горнило. Ведь были и такие! А как же все-таки со вдовами? С теми, кто бы и хотел забыть, да не может. И поэтесса снова и снова возвращается к теме, появляются стихи «Этой ночью» (1962), «Верность» (1963) и другие. Неисчерпанность разговора для нее вне всякого сомнения, и она ищет, ищет неустанно новые повороты, новые акценты.
В ее стихи возвращается образ той, для кого погибший — единственный, на всю жизнь. Той, которая способна измерить шагами всю страну, только бы повидать могилу любимого, только бы положить к солдатскому обелиску букет огненных маков.
Поистине запас душевной щедрости, готовность к сопереживанию, к участию, которым обладает поэтесса для воплощения этой темы, неистощим. По точному замечанию Александра Михайлова, он «не выплескивается ни в бурном клокотании чувств, ни в повышенной экспрессии поэтического образа», а передается читателю «исподволь, незаметно, ненавязчиво, из стихотворения в стихотворение»{28}.
И эта настойчивость, эта последовательность, эта верность теме приносят в свою очередь удачу. Ту радость, то творческое удовлетворение, что и осознается не сразу. Такой удачей, достойно увенчавшей, по крайней мере, на этом этапе, «вдовью» тему, можно назвать стихотворение «Невесты, не ставшие женами…» (1964)
Невесты, Не ставшие женами, В войну потерявшие милых, Смотрят глазами бездонными На сверстниц своих счастливых. Весной, Ночами медовыми, Зябко кутают плечи. Их не сравню со вдовами: Вдовам трудней, Но… легче! Труднее — остались дети. Легче — у них ведь дети! Тоску материнство лечит. Вдовам трудней И легче!
Я видел это стихотворение переписанным в тетрадки пожилых женщин, слышал его с подмостков сельских клубов. Его вновь и вновь просят напечатать читатели журналов и газет.
Проникновенное чувство, проникновенные строки…
А тема по-прежнему не уходит из сердца, зреет для нового качественного рывка. Что поделаешь, если этот рывок оплачивается единственной платой — прожитым, передуманным, прочувствованным, тысячекратно примеренным к себе? Прошло пятнадцать лет — и вот Татьяничева сурово судит бездумный эгоизм молодости, позволявший ей и таким, как она, в военные годы писать о женщине-сталеваре, мастере скоростных плавок, «с восторгом юным», писать, не предполагая, что безжалостный огонь мартена своим ярым дыханием может погасить в ее героине «женственность и материнства силы».
А ей бы легче у родной Могилы Стоять в слезах, Прижав к груди ладонь. Ни холмика… Ни детской русой прядки, Ни песенки, Услышанной во сне! . . . . . . . . . . . Сказала мне С достоинством солдатки: — Детей я потеряла На войне! («Материнство, 1979){29}
Каким же многоликим и каким неисчерпаемо горьким предстает перед нами порожденное войной вдовство! Какой силой ненависти к тем, кто мешает мирному труду народа, кто вновь грозит покою страны, наполняются сердца, хотя в стихах нет прямых призывов беречь мир, нет патетики и лозунгов.
Иной ракурс, иной подход, а все о той же незаживающей ране, все о той же незатухающей боли.
7. «ЛЮБОВЬ — ЭТО ТАЙНА И ЧУДО…»
К поэтам литбригады «Буксир» на страницы журнала «За Магнитострой литературы» она пришла с лирическими стихами, в которых светились неуступчивыи характер, искреннее, горячее чувство и, конечно же, наивность юности:
Уходи, как от огня, Долго не раздумывай. Ведь характер у меня Трудновоспитуемый. Как взрывчатка-динамит, Он во мне взрывается. — Да! — немилому твердит. — Нет! — тому, кто нравится… («Уходи, как от огня…», 1933)
Трудная, горячая, неустроенная молодость водила ее пером в те минуты, когда сердце захлестывали неясные, волнующие чувства. Восемнадцатилетняя поэтесса пыталась взглянуть на себя со стороны, пыталась нарисовать образ ровесницы. Сколько их тогда явилось по призыву комсомола на легендарную стройку с деревянными сундучками в руках, с рюкзаками за плечами! С той искренностью и горячностью чувств, которые нередко уходят с годами. А пока ты молод — все тебе по плечу.
По знобкой улице бегу. Душа в огне. Земля в снегу. А до тебя, Как до звезды, Сто жизней бешеной езды. А у меня — Лишь краткий век. И не полет, А легкий бег. Но все равно я добегу: Пока люблю, Я все смогу!
